Преподобный Трифон Вятский
Биография Трифона Вятского, названного В.А. Бердинских, «истовым, деятельным и суровым основоположником вятского монашества», несмотря на формальное наличие в ней всех ключевых эпизодов канонического жития, характеризуется все же сугубо индивидуальной сюжетной канвой и особым богословским осмыслением психологии святости, места святого в мире людей и государственных отношений. Это обусловлено, по всей видимости, особенностями устроения внутреннего мира самого Трифона. В первую очередь обращают внимание следующие характерные черты его душевного портрета – молитвенное дерзновение и душевная прямота. Соединение двух этих качеств делает из преподобного прижизненного чудотворца и одновременно призывает на него целую лавину искушений, гонений и бед, поскольку за всякое чудо следует платить, причем не только авансом (добродетельной жизнью и праведными трудами во благо Церкви), но и по процентам, растущим со временем по законам геометрической прогрессии (зависть единомышленников, бесовские козни, видимая и невидимая духовная брань). Конечно, читая Житие, мы соприкасаемся с личностью преподобного опосредованно – сквозь призму ее восприятия агиографом, однако даже так можно понять и почувствовать тот отвергающий самую возможность успокоения дух, которым была пронизана многоликая и разнообразная деятельность этого самородка.
Трифон (в крещении Трофим) был сыном обыкновенного мезенского крестьянина и с детских лет дышал тем же бодрящим морозным воздухом вольнолюбивых поморов, который взрастил полтора века спустя еще одного талантливого непоседу-северянина по имени Михаил. И если для Ломоносова мощнейшим социальным лифтом стали образование и карьера ученого, то пример преподобного Трифона (и не только его) показал, что во второй половине XVI века, чтобы выбиться в люди, получить доступ к царю и патриарху, человеку незнатному и небогатому можно было искать успеха на поприще монашеского делания. Думается, не последней психологической причиной конфликта, возникшего между преподобным и его учеником Ионой было спесивое нежелание последнего («бяше родом честных дворян московских») находиться в повиновении у простеца, что называется, от сохи, хотя в случае Трифона вернее было бы сказать «от невода».
Пожалуй, самое удивительное в биографии Трифона – то, сколь рано начинает он творить чудеса. Традиционно житие преподобного включает в себя лишь несколько прижизненных знамений, как правило связанных с хозяйственным обустройством монастыря (изведение источника, обеспечение голодающей братии продовольствием и тому подобное), однако завершается значительным перечнем посмертных чудес. Прижизненные исцеления по молитвам преподобного описываются агиографами, как правило, с большой осторожностью. Совсем иначе построено повествование в Житии Трифона.
Будучи юношей лет двадцати, Трофим встречает в храме города Орлова купца Иакова Строганова, который, узнав в нем верного слугу Божьего («видя блаженнаго отрока в церкви стояща со страхом Божиим и прилежно молящася»), обращается к нему с просьбой помолиться о тяжело больном сыне: «Аз же требую твоих святых молитв, да будеши ходатай и молеблик к Богу о мне и о сыне моем». Трифон, хотя и отрицает свою возможность исцелить умирающего ребенка («Человече, сие дело, о нем же глаголеши, не наше, но Божие»), становится на молитву, и молитва его бывает услышана: «сын его Максим от телесныя скорби свободися, и соблюдаше их Бог во вся дни живота их». Что же делает «новоначального» подвижника, не монаха, не старца, не ученого богослова, а простеца и поселянина чудотворцем? Как удалось юноше Трофиму стяжать такую благодать? Ответ дает само Житие – только что преподобный претерпел глумления и побои от слуг Строганова, которые, посмеявшись над его обликом нищего скитальца, сбросили его с высокого берега реки («видяху бо блаженнаго странна и пришелца и похва//(л. 56 об.)тивше его, ругающеся, и вергоша в подгорие к реце»). Оказавшись в лютый мороз в ветхой и заплатанной одежде в снежном сугробе, Трофим с кротостью и словами благословения встречает обидчиков, спустившихся откопать его. О случившемся знал и сам Строганов. Не это ли происшествие более, нежели благочестивый облик преподобного, подвигло купца обратиться к молитвенной помощи убогого мальчика? Как бы то ни было, Строганов, как и любой другой русский, знал, что Господь слушает убогих и обидимых, скорбных и беззаветно кротких, одним словом – Господь скорее всего призирает на молитву блаженных, юродивых странников, в облике которого и явился в Пермскую землю юноша Трофим[1].
Трофим, а позднее Трифон продолжает чудотворить на протяжении всей своей жизни, становится истинным целителем недугов тех поселян, которые жительствуют вблизи его кельи и – позднее – вблизи основанных им монастырей, однако ценой этих благодеяний, щедро расточаемых преподобным вокруг себя, становится поистине тот «мильон терзаний», которые претерпевает праведник на своем жизненном пути, и сам преподобный, перу которого принадлежали первоначальные автобиографические записки, позднее переработанные его агиографом, мог бы озаглавить свой труд «История моих бедствий».
Принятие Трифоном пострига и школа монашеского делания, проходимая им в Пыскорском монастыре, – эти важнейшие вехи в жизни каждого преподобного – откликаются в его биографии страшной болезнью, беспомощным бессилием и даже временной смертью: «И аще бы в то время братия были во обители и видели преподобнаго тако безгласна лежаща, мнели бы его мертва суща». Однако пережив безвременную кончину, во время которой преподобный вместе с своим ангелом-хранителем покидает землю («преподобному же мнящу в след ангела летящу, и зря преподобный, и не виде ни неба, ни земли, но точию свет неизреченный»), Трифон все же возвращается в бренный мир временного жития: внезапно ангел слышит вышний возглас: «Ускорил есмь взяти его семо, но паки возврати его вспять, идеже пребываше». Кажется, то, что должно быть содеяно преподобным в предлежащий период его жизни, настолько велико и спасительно, что демонские силы, пользуясь обыкновенной греховностью человеческой природы («лежащу преподобному, и плачущюся, и рыдающу… о гресех скорбяше»), стремятся погубить праведника, привлечь на него скорбь и болезнь, прежде чем он успеет встать на дорогу монастырского строительства. Однако по молитвам святителя Николая, жизнь и подвиги которого он будет чтить до конца своих дней, Трифон исцеляется.
Пыскорский Спасо-Преображенский монастырь в наше время
Мотив славы, распространяющейся о монахе в обители пострига, традиционен для преподобнической агиографии, однако далеко не всегда этот мотив развивается в столь конфликтном русле, как это происходит в Житии Трифона: «Нецыи жи от ту живущих в монастыре оном завестию диаволею негодоваху на преподобнаго и некия хулы глаголаху». По всей видимости, прямота характера Трифона, его душевная простота, неумение вести подковерные игры в столь психологически сложном коллективе, каким был монастырь, а главное – вызывающие зависть братии продолжающиеся чудотворения приводят к нешуточному накалу страстей. Вот почему преподобный, в целом на протяжении всей своей жизни не расстававшийся с любовью к путешествиям, решает оставить обитель пострига и поселяется отшельником у берега реки Нижние Мулы.
Здесь образ преподобного временно обретает черты просветителя иноверцев: Трифон начинает проповедовать остякам; вооружившись молитвой и постом, срубает идоложертвенную ель, которая прежде карала смертью всякого прикасавшегося к ней, обращает в христианство дочерей остяцких князей. Интересна психология инородцев: первое удивление, вызванное видом одинокого чернеца, поселившегося в их пределах и ведущего странный и непонятный для них образ жизни, сменяется неподдельным интересом, а после и наведением справок у представителей гражданской власти. Приказчик Строганова Третьяк Моисеев, к которому обратились язычники, уверяет князя Амбала в благонадежности преподобного: «Аз вем человека оного, о нем же вы глаголете, яко той муж свят есть, и яже учит вы веровати в Господа Нашего Иисуса Христа, вы же от него повеленная вам вся творите». Благоговейный ужас вызывает расправа Трифона с елью. Кажется, часть того пиетета, который аккумулировало на себе священное древо, перешел в глазах князей Амбала и Зевендука на срубившего его Трифона: «И рече князь Амбал святому не яко поношая или укоряя, но тихим гласом и кротостию святаго вопрошая, глаголя сице: “Дивлюся, старче, твоему делу, како ты возможе сие древо//(л. 103) сокрушити, его же отцы наши и по них мы, аки Бога, почитахом”». Однако благоговейное почтение детей природы в скором времени сменяется подозрительным предположением о возможном соглядатайстве со стороны преподобного, которое побуждает их в условиях приближающегося похода черемисов искать его гибели. «Тако бо им умыслившим о животе наказующаго их», – скорбно замечает агиограф в этом фрагменте. Впрочем, Господь чудесно укрывает своего угодника от рук убийц, а в скором времени к преподобному приходят монахи Пыскорского монастыря с просьбой вернуться в оставленную им и осиротевшую без него обитель.
Что же послужило причиной прихода к преподобному с повинной части братии? Раскаяние о содеянном и скорбь о разлучении с духовным отцом, подобная той, которая охватила насельников Троицкого монастыря по уходе Сергия в Киржач? Однако ни раскаяния, ни скорби не было, было же – сознание своей экономической несостоятельности и материальный дефицит: слава преподобного Трифона привлекала в монастырь не только толпы страждущих богомольцев, просивших у него молитв, но и богатые приношения, поток которых с уходом Трифона иссяк. В довершение бед безнадежно засорилась соляная труба – важнейший источник монастырского дохода. Положение складывалось удручающее – приходилось спасать хозяйство, без которого монастырь жить не будет. Вот почему спесивым любителям указать малолетнему (ведь Трифону не было и 30) святоше его истинное место пришлось приберечь проявления своего гонора до лучших времен… И Трифон вернулся, починил трубу, вновь начал исцелять слепых и увечных – ровно до тех пор, пока утихшие было страсти не разгорелись с новой силой.
На этот раз Трифон удаляется во владения Якова и Григория Строгановых на реку Чусовую. Получив «у них место во обиталище себе», преподобный изгоняет молитвой обосновавшегося на нем беса и устраивает часовню Софии Премудрости Божией. И вновь в самом скором времени к келейке молитвенника прорастает народная тропа окрестных крестьян. Кажется, одинокая, наполовину отшельническая жизнь преподобного исключает возможность гонений со стороны завистливой братии, однако беда, еще одно терзание приходит с той стороны, откуда Трифон не мог ожидать. В тот момент, когда преподобный «нача лес сечь для сея хлебнаго, восхоте от трудов своих питатися», порыв ветра, внезапно налетевший на место его подвигов, переносит огонь, которым Трифон палил свою подсеку, на дровяные запасы окрестных крестьян и Григория Строганова: «и дошедшю огню даже до ставленных дров от ту живущих поселян,//(л. 130) яже ставлены ради соляного промысла Строгановых, и тех дров погорело многое множество». Увидев это, разъяренные жители, как они сами потом уверяли «в горести сердца нашего», схватили преподобного «и с высоты горския низринуша его по острому камению». Уцелев после падения, Трифон, спасаясь бегством, достигает берега реки и запрыгивает в случайно оказавшуюся пустой лодку, которая «тако просто» переправила его на противоположный берег.
Разгневанные земледельцы схватили Трифона позднее, когда первая животная ярость уже прошла, и привели его связанным к Строганову. Тот, в свою очередь, пополнил чашу страданий праведника темничным заключением. Впрочем, немного времени спустя покаранный за жестокосердие купец освободит Трифона, поставив ему условие – навеки оставить пермские пределы. Сам Трифон, прощаясь со своими доброхотами (которых как бы то ни было всегда было немало, какие бы удары судьбы ни обрушивались на святого), замечает: «место сие от господина вашего во утеснении». Так, «нужно» и через силу, неволей и в страданиях обретал преподобный свою истинную духовную родину – Вятскую землю, о которой впоследствии так поэтично и проникновенно искренне скажет один из героев Жития: «Яко же младенец, плачася, ищет матерь свою, тако и сей преподобный Трифон, плачася, ищет Вятскую страну и рыдает духовне о разлучении созданныя им Вятския обители Успения Пресвятыя Богородицы, понеже бо в ней и телом свои почивати хощет».
Та часть Жития, которая описывает устроение преподобным Успенской обители, по-новому, совсем не так, как в более ранних житиях, описывает механизм устроения монастыря. В своих административно-хозяйственных начинаниях преподобный опирается не на собрание монашествующих (как уже было сказано, Трифон вовсе не обладал компетенциями, жизненно необходимыми для управления коллективом монахов), а буквально – на народ Божий, сочувственно и доверительно относящихся к нему мирян, и, конечно, представителей власти (купцам Строгановым, воеводе Василию Овцыну), которые неоднократно на протяжении всей его жизни оказывали ему значимое покровительство.
Осознав, что Вятская земля лишена монастырей и осмыслив этот факт как прискорбное недоразумение, преподобный обращается к простым вятчанам, которые «всеми пятию грады» пишут в Москву челобитную об устроении монастыря: «И написавше//(л 147 об.) челобитныя всеми пятию грады за священническими, и за судейскими, и земских старост, и целовалников, и всех православных христиан, и за отцов их духовных руками, и послали преподобнаго к Москве ко государю царю и ко преосвященному митрополиту бити челом». Так, если ранее устроение монастыря в пустынном месте вело за собой устроение за его стеной посада, и таким образом происходила колонизация новых, преимущественно северных земель, то теперь освоенные без церковного вмешательства земли нуждались, напротив, в духовном освоении – освящении жизнью и подвигом монахов.
Успения Пресвятой Богородицы Трифонов монастырь
Житие подробно описывает труды Трифона по обеспечению экономического благоденствия основанного им монастыря: его походы в Москву к царю и патриарху, обращение к воеводе Василию, перенос на новое место недостроенной церкви, присовокупление к обители «сел, и людей, и езер, и покосов сенных». Все это, по мнению агиографа, явственные свидетельства святости преподобного, материальные знаки неподвластного материальному измерению совершенства, увенчанного в конце концов саном архимандрита: «потом же от святейшаго Иова патриарха благословение приемлет, и возложением от святительския его руки во архимандриты поставляется».
Однако в момент апогея мирской славы преподобного, когда он достиг всех возможных успехов по карьерной лестнице Русской Православной Церкви («Пожалуй, такого масштабного и удачливого местного политика Вятский край не имел несколько столетий»[2]), тогда, когда, казалось бы, Трифону удалось все, что он задумал, наступает кризисный перелом в судьбе преподобного: экономическое благоденствие обители, которого он с таким упорством добивался в течение многих лет, оборачивается в конечном счете разнузданностью братии, которая отказывается жить по принятому преподобным уставу, ограничивающему удовлетворение их греховных прихотей. Монахи желают хранить в кельях «хмельное питие», приглашают в монастырь мирян для устроения совместных пиршеств.
Какова же была реакция Трифона? «Преподобный же, яко твердый адамант пребывая и безчинному//(л. 184) их совету нимало внимая, но паче глаголаше с тихостию: “Достоит нам, рече, братия, по преданию святых отец всем вкупе за трапезую доволитися, что Бог и Пресвятая Богородица подаст, и то во время. А пития жа пианственнаго отнуд не повелено нам имети”». «Адамантова» твердость Трифона соотносится, как видим, с его личным видением ситуации, ментальным несогласием благословить хранение (а по сути – употребление) в обители хмельного пития, одновременно в преломлении к братии крепость эта оборачивается «тихостию» и кротостью, на деле – явной нехваткой определенного рода харизматической жесткости в умении отстаивать свою правоту.
Памятник Трифону Вятскому
Крамольники не только не внимают кротким увещеваниям старца, но и устраняют его от настоятельства в им же основанном монастыре, выбирают архимандритом его ученика Иону Мамина и продолжают чинить преподобному разного рода обиды: «злобою нань толма яряхуся и биением хотяху его оскорбити, но и ключи церковныя и иных служеб у него взяша и из монастыря его изгоняху». Иона приставляет к Трифону некоего слугу «зело злонравна», который «посмеянием… и укоризнами поношаху ему, и всегда яко пес лаяше, сквернословием охуждаше его, и не точию//(л. 192) злоязычныя деяше, но и руками на святопомазанную главу дерз бываше, и в темницу преподобнаго вверже».
Перед нами действительно образец невиданного до того терпения преподобного, униженного, оскорбленного и даже претерпевшего побои от своих собственных учеников. Конечно, и преподобный Пафнутий Боровскиий был бит митрополитом Ионой, однако то был митрополит, первое лицо в церковной иерархии, пускай и не совсем канонически избранное; тогда же когда один (лишь только один) из братьев вздумал роптать на устав его обители, Пафнутий явился крамольнику во сне и произнес всего два слова «Сей хулник», однако таким тоном, что желание хулить у недовольного напрочь пропало.
Преподобный же Трифон, презрев всякую гордость, терпит оскорбления и хулы, оказывается заточен в темницу в собственном монастыре, пока наконец Иона не прогоняет его вон, что на деле оказывается для престарелого старца самым страшным из возможных казней: «Яко же младенец, плачася, ищет матерь свою, тако и сей преподобный Трифон, плачася, ищет Вятскую страну и рыдает духовне о разлучении созданныя им Вятския обители Успения Пресвятыя Богородицы, понеже бо в ней и телом свои почивати хощет».
Несмотря на всю трагедийность сложившейся ситуации, преподобный не отчаивается и не опускает рук, более того – складывается впечатление, что этот титан духа просто-напросто неспособен унывать; напротив, он продолжает кипучую деятельность строителя и организатора. В скором времени в слободском городе появляется новый монастырь и два храма – Богоявленский и Архистратига Михаила, воздвигнутые стараниями Трифона. Однако по любимому детищу – Успенскому монастырю – все же Трифон не может не тосковать.
Устроив новую обитель, Трифон путешествует в поисках средств к обеспечению ее хозяйственной деятельности. И в этих странствиях происходит встреча, обнажающая, казалось бы, парадоксальное поведение с обеих сторон: преподобный входит в дом к Никите Строганову, который в ярости прогоняет его вон, несмотря на то что братья Никиты встречают преподобного благодушно. Этот факт, впрочем, не мешает Трифону на следующий же день вновь обратиться к Никите с настойчивой просьбой обеспечить «строение новаго манастыря, и книг, и риз, соли, железа, и прочих потреб».
Дело в том, что перед нами типичная сюжетная загадка, разрешающаяся путем нарушения фабульной линейности: вставляя в свое повествование рассказ в рассказе, агиограф Трифона привлекает сугубое внимание своего читателя к психологической причине того образа действий Трифона, который вызвал неприкрытую злобу Никиты Строганова.
Никита, узнав когда-то о печальной участи преподобного и его изгнании из монастыря учеником Ионой, который, по его сведениям, добился сана архимандрита лукавством царедворца, из сердечного сострадания начинает оказывать Трифону покровительство: «И сего аз, Никита, быв на Москве, шед в соборную церковь и государю царю//(л. 201 об.) и святейшему патриарху бил челом о нем преподобнем Трифоне и просих его к себе, дабы ему сотворил место покойно... И аз умолих его с честию, и привез его до сего града Соли Вычегоцкой в Веденской манастырь Пречистыя//(л. 202) Богородицы, и устроил ему келлию особную, и для келейнаго правила дал ему священноинока, да ту в келлии Бога молит». Однако недолго пробыл Трифон на казенных харчах под крылом у сановного благодетеля – в скором времени преподобный стал проситься в паломническую поездку на Соловки. Вообще, по наблюдению В.А. Бердинских, «тесная связь, а затем разрыв со Строгановыми на этом этапе очень показательна для инициативного, ищущего и самостоятельного духовного лидера», который «не заискивал перед Строгановыми, но всемерно использовал их помощь в своих целях»[3]. Получив по своему прошению корабль, продовольствие и работников, Трифон отъехал от Соли Вычегоцкой, чтобы продать корабль, раздать продовольствие и отпустить с Богом нанятых Строгановым людей, «сам же по своему обычаю нищим образом достиже//(л. 203) Соловецкия обители и, мало пребыв тамо, и паки оттуду, и прииде к Вятке». Если это не провокация, то что же? Зачем же преподобный так явно вызывает гнев своего патрона? «Трифон тосковал по воле, жаждал новых духовных подвигов»[4], – напишет о психологической подоплеке этого поступка преподобного современный исследователь. Однако тоскуя по воле и жаждая новых духовных подвигов, совсем не обязательно было причинять существенный материалный урон великодушному благодетелю или же, как бы мы сказали сейчас, не стоило «кидать на деньги» человека, вся профессиональная деятельность которого сводилась по большому счету к деланию денег. Нет, этот психологический парадоксализм в поведении преподобного кроет под собой что-то иное, принципиально отличное от простой любви к неприкаянным странствиям.
Нелишним здесь будет вспомнить и некоторые черты биографии Трифона, повлиявшие на его психологический портрет. Одной из таковых становится, по замечанию В.В. Потаповой, ранняя смерть отца преподобного, поиск духовной замены отцу в лице священника и, как прямое следствие этого, тот факт, что «церковь становится духовным домом, местом идейных метаний, решения проблем»[5], а также определенного рода беззащитность преподобного, отсутствие той мужественной твердости в характере, которая закладывается в детские и отроческие годы не кем иным как отцом. Отсюда многие эксцессы в характере преподобного, душевное устроение которого, по всей видимости, требовало треволнений и скорбей. Черты определенного характерологического сходства находим в биографии еще одной безотцовщины – святителя Илариона Суздальского, который так же, как и преподобный Трифон, испытал на себе деспотизм старших братий и в мучениях обретал свободу монашеского подвига, то есть испытывал определенного рода сложности с умением отстаивать принимаемые решения.
Душа преподобного, быть может, даже не вполне осознанно (так, по мнению И.М. Осокина, известная деятельность Трифона по просвещению остяков носила случайный характер и не была следствием обдуманного плана[6]), но тем не менее упорно искала преодоления искусительных опасностей, амбициозных вызовов. (Чего только стоила знатная вырубка остяцкого дерева?!)
Изумительным по лиричности, оценить которую вполне смогут только те читатели Жития, которым удалось проникнуть в тайну характера преподобного, финальным аккордом этой симфонии становится картина обессилевшего в предсмертной болезни старца, лежащего на дне «карбасца» и посылающего к немилостивому ученику вестников с просьбой умилосердиться и принять его в монастырь. И в свете конечного осуществления этой заветной мечты – умереть в стенах Успенской обители – становится вовсе не так важно, что Иона, закончивший свою жизнь самоубийством пять лет спустя[7], согласился принять учителя под им же созданный кров не сразу и не по своей воле, а движимый тщеславием и давлением широких кругов церковной общественности: не будучи силен во внутримонастырской подковерной борьбе, «Трифон сумел получить серьезную поддержку капризного и неустойчивого в своих мнениях городского общества»[8]. Это не важно, важно, что заветная мечта Трифона исполнилась, и завещание преподобного поставить Иону игуменом по его смерти (а ждать предстояло совсем недолго) в этом свете представляется венцом всепрощающей любви, а вовсе не проявлением бесхарактерности.
Житие преподобного Трифона – памятник столь же интересный, нестандартный, сколь и сложный, многомерный, а образ преподобного сочетает в себе противоречивые черты – мощь и одновременно слабость, решительность и неумение постоять за свою правоту. Без сомнений, Житие преподобного Трифона только открывает сокровищницу своих смыслов – как христианских, так и общечеловеческих – перед своим потенциальным читателем.